[ezup]

Эта статья появилась благодаря уважаемому А. Рытику, любезно предоставившему мне документы лейтенанта Гревеница и капитана 2-го ранга Мякишева, за что я ему чрезвычайно благодарен.

Как известно, морские сражения Русско-японской войны вели 4 крупных соединения боевых кораблей, включая 1-ю, 2-ю и 3-ю Тихоокеанские эскадры, а также Владивостокский отряд крейсеров. При этом как минимум три из четырех указанных соединений, имели собственные руководящие документы по организации артиллерийской стрельбы.

Так, 1-я Тихоокеанская эскадра (на тот момент – Эскадра Тихого океана) руководствовалась «Инструкцией для управления огнем в бою», составленной флагманским артиллеристом Мякишевым, созданной «при содействии всех старших артиллерийских офицеров больших судов этого флота». Вторая Тихоокеанская – получила документ «Организация артиллерийской службы на судах 2-й эскадры флота Тихого океана», за авторством флагманского артиллериста этой эскадры – полковника Берсенева. И, наконец, Владивостокский отряд крейсеров располагал инструкцией, введенной за 2 месяца до начала войны по инициативе барона Гревеница, но тут следует учесть весьма важный нюанс.

Дело в том, что указанная инструкция была доработана по результатам боевых действий, в которых участвовали русские крейсера, базировавшиеся во Владивостоке. Благодаря помощи уважаемого А. Рытика, я располагаю именно этой, финальной, версией документа, под названием «Организация стрельбы на большие дистанции в море отдельными судами и отрядами, а также изменения в Правилах Артиллерийской службы на Флоте, вызванные опытом войны с Японией», изданной в 1906 году. Но я не знаю, какие положения «Организации» были добавлены в нее уже по итогам боевых действий, а какими руководствовались артиллерийские офицеры в бою 1 августа 1904 года. Тем не менее этот документ все равно интересен, и дает нам возможность сопоставить методы артиллерийского боя, которыми собирались пользоваться наши эскадры.

Пристрелка


Увы, все три перечисленных выше документа весьма далеки от оптимальных и наиболее эффективных методов ведения пристрелки. Напомню, что в 20-е годы прошлого столетия, уже после Первой мировой войны считалось, что:

1) пристрелкой должна начинаться любая стрельба;

2) пристрелка должна была вестись залпами;

3) при ведении пристрелки обязательно используется принцип взятия цели в «вилку».

Хуже всего обстоят дела у Мякишева – фактически, он вообще никак не описал порядок ведения пристрелки. С другой стороны, следует понимать, что инструкция Мякишева лишь дополняла собой существующие на эскадре правила, которыми я, к сожалению, не располагаю, так что вполне может быть, что процесс пристрелки описан там.

Но имеющаяся инструкция как минимум в одном пункте нарушает оптимальные правила. Мякишев считал, что пристрелка требуется только на большой дистанции, под которой он понимал 30–40 кабельтов. На средней дистанции, определенной в 20–25 кабельтов, по Мякишеву, пристрелка не требуется и можно вполне обойтись показанием дальномеров, сразу перейдя к беглому огню на поражение. Кроме того, ни пристрелка залпами, ни «вилка» у Мякишева совершенно не упоминаются.

Что же до «Организации» Берсенева, то здесь процесс пристрелки описан достаточно подробно. К сожалению, ничего не сказано о минимальной дистанции, с которой нужно открывать пристрелку. В этом вопросе «Организацию» Берсенева можно истолковать так, что пристрелка обязательна на всех расстояниях, кроме прямого выстрела, либо же что решение о пристрелке должен принимать старший артиллерист, но прямо не сказано ничего.

Порядок же пристрелки следующий. Если враг приближается, то старший артиллерист назначает плутонг, из которого будет производиться пристрелка, и калибр орудий, каковые и будут стрелять. Это весьма важная оговорка: хотя Берсенев и упоминал, что приоритетным калибром для управления огнем старшего артиллерийского офицера является 152-мм пушка, но он указывал «в большинстве случаев», а необходимость назначить калибр давала возможность использования как более легких, так и более тяжелых орудий.

Таким образом, Берсенев оставлял возможность пристреливаться из тяжелых орудий корабля в тех случаях, когда 152-мм не хватает дальности, или в иных случаях. Случайно ли это было сделано или специально? Вопрос, конечно, интересный, но, как известно, что не запрещено, то разрешено.

Далее по Берсеневу должно было происходить следующее. Старший артиллерийский офицер, получив данные дальномерных станций и предположив скорость схождения своего и вражеского кораблей, давал прицел и целик с тем, чтобы выстрел лег недолетом перед неприятельским кораблем. При этом для орудий, оснащенных оптическими прицелами, управляющий огнем должен был давать окончательные поправки прицела и целика, то есть уже содержащие «поправки на свой ход, на движение цели, на ветер и на циркуляцию». Если же орудия оснащались механическим прицелом, то поправка на свой ход бралась плутонгами самостоятельно.

На русских броненосцах часто в один плутонг входили орудия разных калибров. В этом случае управляющий огнем давал поправки для основного калибра, по умолчанию это были 152-мм пушки. Для остальных орудий поправки пересчитывались в плутонгах самостоятельно, для этого следовало применить данные таблиц стрельбы для соответствующих орудий к параметрам стрельбы, данным управляющим огнем.

Прочие плутонги наводились на расстояние, на 1,5 кабельтова меньше того, что было дано для пристрелки. Если, к примеру, управляющий огнем назначал прицел на 40 кабельтов, то все орудия плутонга следовало наводить на 40 кабельтов, но вот орудия остальных плутонгов следовало наводить на дистанцию 38,5 кабельтов.

Офицер плутонга, назначенного для пристрелки, производил выстрел из одного орудия заданного калибра по готовности. Таким образом, если в плутонге было несколько 152-мм орудий и именно из них была команда пристреливаться, то все они наводились на цель. И командир плутонга имел право выбора, из которого из них стрелять, отдавая приоритет либо наиболее умелому расчету, либо орудию, которое быстрее других оказалось готово к выстрелу. Далее управляющий огнем наблюдал падение снаряда, по которому давал необходимые поправки к следующему выстрелу. При этом каждый раз, когда в плутонг поступал новый приказ управляющего огнем, то орудия всего плутонга, выполнявшего пристрелку, наводились согласно внесенным поправкам. Остальные же плутонги корабля меняли прицел на тот, что указал управляющий огнем минус 1,5 кабельтова.

Первоочередной задачей старшего артиллерийского офицера во время пристрелки было сначала правильно установить поправки к целику, то есть сделать так, чтобы падения снарядов наблюдались бы на фоне вражеского корабля. Затем корректировался прицел таким образом, чтобы, стреляя недолетами, приблизить всплеск от падения снаряда к борту цели. И вот, когда накрытие получено, управляющий огнем, «приняв во внимание скорость сближения», должен был дать приказ на открытие огня на поражение.

По факту при таком методе пристрелки старший артиллерийский офицер в ходе нее уточнял не только расстояние до противника, но и величину изменения расстояния (ВИР), после чего, собственно, и открывал уже огонь из всех орудий.

Если же противник не приближался, а удалялся, то пристрелка производилась ровно тем же способом, лишь с той поправкой, что добиваться следовало не недолетов, а перелетов, а прочие, незадействованные в пристрелке плутонги, должны были брать прицел на 1,5 кабельтова больше назначенного управляющим огнем.

В целом данный метод выглядел вполне остроумно и мог привести к успеху, если бы только не два важных «но»:

1) падение шестидюймовых снарядов за целью было не всегда возможно наблюдать, для чего следовало использовать пристрелку залпами и стремиться взять цель в «вилку», что позволяло определить количество перелетевших или попавших в цель снарядов по отсутствующим на фоне корабля всплескам;

2) всплески на фоне цели были обычно хорошо видны. Но вот определить, на каком расстоянии поднялся всплеск от цели, зачастую было весьма затруднительно. От себя добавлю, что подобное управление стрельбой, когда оценивалось расстояние между всплеском и целью, было доведено до работоспособного состояния только в промежутке между Первой и Второй мировыми войнами. Это стало возможно тогда, когда командно-дальномерные пункты с этой целью стали использовать отдельные дальномеры, задачей которых как раз и было определить дистанцию до всплеска.

Таким образом, предложенная Берсеневым методика была не то чтобы нерабочей, но неоптимальной и могла быть эффективной лишь в условиях отличной видимости и на сравнительно небольших дистанциях.

Метод пристрелки, установленный бароном Гревеницем, во многом повторял тот, что предписывал Берсенев, но имелась и кое-какая разница.

Во-первых, Гревениц наконец-то ввел требования пристрелки залпами, что, бесспорно, выгодно отличало его методику от наработок Берсенева и Мякишева. Но он игнорировал принцип «вилки», полагая необходимым добиваться накрытия ровно так же, как и это предлагал Берсенев. То есть в случае сближения – стрелять недолетами, постепенно приближая всплески к борту цели, в случае расхождения – стрелять перелетами с той же задачей.

Во-вторых, Гревениц требовал, чтобы пристрелка велась из орудий среднего калибра, в то время как Берсенев оставил выбор калибра орудий, осуществляющих пристрелку, на усмотрение управляющего огнем. Гревениц мотивировал свое решение тем, что тяжелых орудий, как правило, на корабле немного и заряжаются они слишком медленно для того, чтобы при помощи пристрелки можно было верно определить прицел и целик.

В-третьих, Гревениц определил предельную дистанцию, с которой стоит вести пристрелку – это 55–60 кабельтов. Логика тут была такая: это предельное расстояние, на которое еще могли стрелять 152-мм пушки, и, соответственно, 50–60 кабельтов есть предельная дистанция боя. Да, более крупные калибры могут стрелять дальше, но по Гревеницу смысла в этом не было никакого, потому что такие пушки будут иметь затруднение в пристрелке и попусту израсходуют ценные тяжелые снаряды при минимальном шансе попадания.

Так вот, надо сказать, что эти положения Гревеница, с одной стороны, действительно кое в чем учитывают реалии материальной части Русско-японской войны, но, с другой стороны, никак не могут быть признаны правильными.

Да, конечно, 305-мм пушки русских броненосцев имели чрезвычайно большой цикл заряжания. Его длительность составляла 90 секунд, то есть полторы минуты, но на практике орудия удавалось подготовить к выстрелу хорошо если за 2 минуты. Причин тому было много – например, неудачная конструкция затвора, открывавшегося и закрывавшегося вручную, для чего требовалось сделать 27 полных поворотов тяжелым рычагом. При этом орудие требовалось привести на угол 0 градусов для того, чтобы открыть затвор, затем – на угол 7 градусов, чтобы зарядить орудие, затем – снова на 0 градусов, чтобы закрыть затвор и лишь после этого можно было возвращать ему угол наводки на цель. Конечно, пристреливаться из такой артсистемы – сущее мучение. Но Гревениц не делал поправки на 203-мм орудия, которые, по всей видимости, все-таки могли стрелять быстрее.

Кроме того, совершенно неясно, каким образом Гревениц собирался различать падения 152-мм снарядов на расстоянии в 5–6 миль. Тот же Мякишев указывал, что всплеск от 152-мм снаряда хорошо различим лишь на дистанции до 40 кабельтов. Таким образом, получалось, что методика Гревеница позволяла стрелять лишь в условиях видимости, близких к идеальным, или же для нее требовались специализированные снаряды по типу японских. То есть узкостенные фугасы, снабженные большим количеством ВВ, дающие при разрыве ясно различимый дым, и снабженные трубками, установленными на моментальный подрыв, то есть рвущиеся при ударе о воду.

Конечно, такие фугасы нужны были флоту, об этом говорил и сам Гревениц, но в Русско-японскую войну у нас их не было.

В итоге получается, что наставления Гревеница оказались малоудовлетворительными и для Русско-японской войны, и для более позднего времени. Низкую скорострельность русских тяжелых орудий он принял во внимание, но не учел, что наши 152-мм снаряды будут плохо видны на дистанциях рекомендованной им стрельбы. Если же смотреть в будущее, когда такие снаряды могли появиться, то ничто не мешало к тому времени повысить скорострельность тяжелых орудий так, чтобы из них можно было вести пристрелку. И английские, и французские морские тяжелые пушки были существенно скорострельнее (цикл заряжания на них составлял по паспорту не 90, а 26–30 секунд) уже в годы Русско-японской войны, так что возможность устранения этого недостатка у русских пушек была очевидной. Да он и был устранен впоследствии.

Гревениц разделял заблуждение Мякишева о ненужности пристрелки на средних дистанциях боя. Но если Мякишев все-таки считал, что пристрелка не нужна на 20–25 кабельтов, то Гревениц полагал ее лишней даже и на 30 кабельтов, о чем у него было сказано прямо:

То есть, в сущности, Гревениц не считал пристрелку нужной там, где дальномеры давали малую погрешность в определении дистанции, по его же словам, это составляло примерно 30–35 кабельтов. Это, конечно, было неверно.

Как уже неоднократно говорилось выше, пристрелку следует вести во всяком случае открытия огня, кроме разве что дальности прямого выстрела. Пристреливаться нужно залпами, беря цель в «вилку». Берсенев не сумел осознать необходимость ни одного из этих требований, но впоследствии обязательность пристрелки «вилкой» на 2-й Тихоокеанской эскадре ввел ее командующий – З. П. Рожественский. Гревениц же дошел до пристрелки залпами, но, увы, с ним рядом не случилось З. П. Рожественского, отчего пристрелка «вилкой» в его методике была проигнорирована.

В результате оба этих варианта (с залпом, но без «вилки» и с «вилкой», но без залпа) оказались далеки от оптимальных. Все дело в том, что в ходе пристрелки залп и «вилка» органично дополняли друг друга, позволяя определять накрытия по отсутствующим всплескам. Взять цель в вилку, пристреливаясь из одного орудия, не всегда возможно, потому что если всплеск снаряда не виден, то неясно, дал ли этот выстрел попадание или же перелет. И наоборот: игнорирование принципа «вилки», резко снижало полезность залповой пристрелки. Фактически его можно использовать лишь для улучшения видимости падения – на большой дистанции один всплеск легко и вовсе не заметить, ну а из четырех хоть один-то авось и увидим. Но, скажем, если мы, руководствуясь правилами Гревеница, дали пристрелочный четырехорудийный залп, увидели только два всплеска, нам остается только гадать, что произошло. То ли мы не смогли разглядеть остальные 2 всплеска, хотя они и легли недолетом, то ли они дали попадание, то ли перелет… А уж определить дистанцию между всплесками и целью будет и вовсе делом архисложным.

Наши противники – японцы, использовали и пристрелку залпами, и принцип «вилки». Разумеется, это не означает, что они пользовались ими во всяком случае – если расстояния и видимость позволяли, японцы вполне могли пристреливаться и из одного орудия. Однако в тех случаях, когда это было необходимо, они использовали и залпы, и «вилку».

О снарядах для пристрелки


Уважаемый А. Рытик высказал предположение, что одну из проблем пристрелки русских артиллеристов, заключавшуюся в сложности наблюдения падений собственных снарядов, можно было бы решить, используя старые чугунные снаряды, снаряженные дымным порохом и имевшие взрыватель моментального действия.

Я, без сомнения, соглашаюсь с А. Рытиком в том, что данные снаряды были во многом подобны японским. Но я крайне сомневаюсь, что такое решение дало бы нам существенный выигрыш. И дело тут даже не в отвратном качестве отечественного «чугуния», а в том, что наши 152-мм снаряды этого типа в 4,34 раза уступали японским фугасам по содержанию взрывчатого вещества, а сама взрывчатка (черный порох) имела в разы меньшую силу, нежели японская шимоза.

Иными словами, по силе «начинка» японского фугасного шестидюймового снаряда превосходила наш даже не в разы, а на порядок. Соответственно, есть большие сомнения в том, что всплеск от разрыва чугунного снаряда был намного заметнее, чем всплеск, который давали стальные бронебойные и фугасные снаряды того же калибра, падавшие в воду без разрыва.

В пользу этого моего предположения говорило то, что 1-я Тихоокеанская эскадра в сражении 28 июля 1904 года не использовала фугасные снаряды для пристрелки, хотя и имела их (скорее всего, не использовала она их и в бою 27 января 1904 года, но это не точно). А также и то, что старший артиллерист «Орла», используя чугунные снаряды для пристрелки в Цусиме, не мог отличить их от всплесков снарядов с прочих броненосцев, обстреливавших «Микасу».

К сожалению, мои опасения полностью подтвердил Гревениц, который в своей «Организации» указал следующее:

Тем не менее и Мякишев, и Гревениц считали, что пристрелку правильно вести именно чугунными снарядами. Мнение Гревеница тут очень важно, потому что, в отличие от 1-й Тихоокеанской эскадры, Владивостокский отряд крейсеров использовал в бою чугунные снаряды и имел возможность оценить наблюдаемость их разрывов.

Таким образом, мой вывод будет таков. Чугунные снаряды, которыми располагал русский флот, действительно имело смысл использовать при пристрелке, и их падения действительно было бы видно лучше, чем падения новых стальных снарядов, снаряженных пироксилином или бездымным порохом, и снабженных взрывателем замедленного действия. Но это не уравняло бы русских артиллеристов в возможностях с японскими, так как наши чугунные снаряды совершенно не давали той визуализации падений, каковую обеспечивали японские фугасные снаряды. Падения последних, со слов наших офицеров, отлично наблюдались даже и на 60 кабельтов.

В общем, от использования чугунных снарядов для пристрелки не стоило ожидать многого. В каких-то ситуациях они позволили бы пристреляться быстрее, в каких-то – обеспечили саму возможность пристрелки, которая стальными снарядами была бы невозможна. Но в основной массе боевых ситуаций пристрелка чугунными снарядами, вероятно, не дала бы существенного выигрыша. Кроме того, использование чугунных снарядов имело и недостатки, так как поражающее действие стального снаряда с пироксилином было не в пример выше. А часть снарядов, попавших в японские корабли, были именно пристрелочными.

С учетом всего вышесказанного, я бы оценил использование чугунных снарядов для пристрелки как верное решение, но едва ли оно могло принципиально поменять ситуацию к лучшему. С моей точки зрения, существенно улучшить результативность русского огня они не могли и панацеей не были.

Об огне на поражение


«Правила артиллерийской службы», изданные в 1927 году, за исключением неких экстраординарных случаев, предписывали вести огонь на поражение залпами. Причина этого вполне понятна. Стреляя таким образом, можно было контролировать, остается ли противник в накрытии или уже вышел из него, даже в том случае, если огонь велся бронебойными, то есть не дающими видимого разрыва снарядами.

Увы, Берсенев и Гревениц не видели необходимости вести огонь на поражение залпами ни в каком случае. Мякишев же полагал такой огонь необходимым лишь в одной боевой ситуации – когда эскадра с большого расстояния концентрирует огонь по одной цели. Безусловно, это является существенным недостатком всех трех методик стрельбы.

Но почему такое вообще произошло?

Надо сказать, что вопрос о том, как следует поражать неприятеля по завершении пристрелки: беглым огнем или же залпами – дело тонкое. И тот и другой варианты имеют свои преимущества и недостатки.

Проблема артиллерийской стрельбы на море заключается в том, что почти невозможно точно определить все необходимые параметры для расчета поправок к прицелу и целику. Все эти расстояния до цели, курсы, скорости и т.д., как правило, содержат известную погрешность. По завершении пристрелки сумма этих погрешностей минимальна и позволяет добиваться попаданий в цель. Но со временем ошибка нарастает, и цель выходит из-под накрытия, даже если сражающиеся корабли не меняли курса и скорости. Это не говоря уже о случаях, когда противник, понимая, что по нему пристрелялись, совершает маневр для того, чтобы выйти из-под накрытий.

Таким образом, следует понимать, что верные поправки к прицелу и целику, найденные в ходе пристрелки – это не на всегда, и они позволяют поражать противника лишь в ограниченном промежутке времени.

Как в таких условиях причинить максимальный вред неприятелю?

Очевидно, что нужно:

1) выпустить максимум снарядов, пока цель не вышла из-под накрытия;

2) максимально продлить время нахождения противника под огнем на поражение.

Не менее очевидно, что беглый огонь, при котором каждое орудие стреляет по готовности к выстрелу, полностью удовлетворяет первому требованию и позволяет выпустить максимум снарядов за ограниченное время. Залповый огонь, наоборот, минимизирует скорострельность – стрелять приходится через промежутки времени, когда большинство орудий будут готовы к залпу. Соответственно, часть орудий, изготовившихся быстрее, должны будут ждать отстающих, а те, кто все же не успел, вообще вынуждены будут пропустить залп и ждать следующего.

Таким образом, совершенно ясно, что по первому пункту беглый огонь имеет неоспоримое преимущество.

Но падения многих снарядов, выпущенных залпом, видны лучше. И понять, накрыл ли залп цель или нет – существенно проще, чем при беглом огне. Таким образом, залповый огонь на поражение упрощает оценку результативности и намного лучше, нежели беглый огонь, приспособлен к тому, чтобы определить необходимые поправки прицела и целика с тем, чтобы как можно дольше удерживать противника под огнем на поражение. Следовательно, указанные способы стрельбы на поражение противоположны: если беглый огонь повышает скорострельность, но уменьшает время стрельбы на поражение, то залповый – наоборот.

Что из этого более предпочтительно – эмпирическим путем вывести практически невозможно.

На самом деле даже и сегодня нельзя сказать, что огонь на поражение залпами будет во всех случаях эффективнее беглого огня. Да, после Первой мировой войны, когда дистанции боя сильно увеличились, бесспорно, залповый огонь имел преимущество. Но на относительно коротких дистанциях сражений Русско-японской войны это совершенно не очевидно. Можно предполагать, что на сравнительно малой дистанции (20–25 кабельтов, но тут все зависело от видимости) беглый огонь был в любом случае предпочтительнее залпового. Но на больших дистанциях русским артиллеристам лучше было применять именно залповый огонь – впрочем, тут все зависело от конкретной ситуации.

Японцы по ситуации вели огонь на поражение то залпами, то бегло. И это, очевидно, было самым правильным решением. Но нужно понимать, что японцы во всяком случае находились здесь в заведомо более выигрышном положении. Они стреляли фугасами всегда – их бронебойные снаряды, по сути, представляли собой разновидность фугасного снаряда. Попадания в наши корабли такими снарядами наблюдались превосходно. Таким образом японцы, стреляя хоть бегло, хоть залпами, отлично видели момент, когда их снаряды переставали поражать наши корабли. Наши же артиллеристы, не имея в большинстве случаев возможности видеть попадания, могли ориентироваться только на всплески вокруг кораблей неприятеля.

Вывод здесь прост – японцы, к сожалению, и в этом вопросе имели определенное преимущество, так как по ситуации прибегали к залповому огню. И это при том, что для них он был менее важен. Как уже говорилось выше, залповый огонь хорош тем, что при стрельбе бронебойными снарядами (и нашими стальными фугасными, которые, по сути, были разновидностью бронебойных) позволяет своевременно оценить выход противника из-под накрытия, а также корректировать поправки при ведении огня на поражение. Но японцы, стреляя фугасами, даже и при беглом огне хорошо видели, когда противник выходит из-под накрытия – просто по отсутствию явно видимых попаданий.

Получается, что именно мы в Русско-японскую войну больше японцев нуждались в залповом огне на поражение, но именно у нас он был отвергнут всеми создателями артиллерийских наставлений. Залповый огонь, по Мякишеву – это частный случай сосредоточенной стрельбы эскадры по одной цели, его я рассмотрю позднее.

Почему это произошло?

Ответ вполне очевиден. Согласно «Правилам артиллерийской службы на судах флота», изданных еще в 1890 году, стрельба залпами считалась основной формой огневого боя. Однако же в конце XIX – начале XX веков на вооружение Российского императорского флота поступили новые артсистемы, основным достоинством которых была скорострельность. И понятно, что флотским артиллеристам хотелось по максимуму реализовать выгоды, которые она давала. В результате среди основной массы офицеров флота утвердился взгляд на залповую стрельбу, как на отжившую свое и устаревшую технику боя.

Для того чтобы осознать, насколько важна стрельба на поражение залпами, следовало:

1) понять, что дальности морского боя составят от 30 кабельтов и более;

2) выяснить, что на таких дистанциях беглый огонь стальными фугасными снарядами, оснащенными пироксилином или бездымным порохом и не имеющими моментального взрывателя, если и позволит оценивать эффективность поражения, то далеко не во всяком случае;

3) сообразить, что, когда беглый огонь не дает понимания, вышел ли противник из-под накрытия или еще нет, следует применить залповый огонь.

Увы, подобное в довоенном Российском императорском флоте было практически невозможно. И дело тут не в косности отдельных адмиралов, а в системе в целом. Я часто вижу комментарии, авторы которых искренне недоумевают – мол, почему бы тому или иному адмиралу не перестроить систему артиллерийской подготовки? Что мешало, например, провести ряд стрельб на большие дистанции средним калибром и осознать, что всплески, которые дают стальные фугасные снаряды, падающие в воду без разрыва видны не во всякую погоду так хорошо, как хотелось бы? Что мешало опробовать залповую пристрелку, ввести ее повсеместно и т.д. и т.п.

Это совершенно правильные вопросы. Но тому, кто их задает, никогда не следует забывать два важных нюанса, во многом определяющих бытие Российского императорского флота.

Первый из них – уверенность наших моряков в том, что важнейшим для флота является бронебойный боеприпас. Попросту говоря, для того, чтобы потопить вражеский броненосец, считалось необходимым пробивать его броню и наносить разрушения за ней. А бронирование кораблей конца XIX – начала XX века было настолько мощным, что даже самые могущественные 254–305-мм орудия имели надежду уверенно преодолевать ее не далее, чем на 20 кабельтов. Соответственно, наши моряки полагали, что дистанция решительного боя будет сравнительно небольшой. И что даже если огонь будет открыт на большей дистанции, корабли все равно быстро сблизятся для того, чтобы их бронебойные снаряды могли причинить решающий вред неприятелю. Именно такую схему боя описывал, например, Мякишев.

Что интересно – результаты боя 28 июля 1904 года, пожалуй, подтвердили данный тактический тезис. Пока японская эскадра вела бой на большой дистанции (первая фаза сражения), русские корабли не получили серьезных повреждений. В итоге Х. Того пришлось идти «в клинч», и он остановил русскую эскадру, но лишь тогда, когда его корабли сблизились с нашими примерно до 23 кабельтов. И даже и в этом случае наша эскадра не потеряла ни одного броненосного корабля, и ни один из них не получил решающих повреждений.

Другими словами, мысль о том, чтобы готовиться к решительному бою на дистанции, превышающей эффективную дальность стрельбы бронебойными снарядами, выглядела для наших моряков по меньшей мере странной. И такое положение сохранялось даже по результатам первых сражений Русско-японской войны.

Забегая вперед, отмечу, что японцы основное свое оружие видели совсем по-другому. Они длительное время считали, что тонкостенная «бомба», под завязку наполненная шимозой, обладает достаточной разрушительной мощью, чтобы при взрыве на броне сокрушить ее мощью одного только разрыва. Соответственно, выбор такого оружия не требовал от японцев сходиться с неприятелем вплотную, отчего им было куда проще рассматривать бой на большой дистанции в качестве основного. Для наших же моряков во всяком случае перестрелка на большой дистанции была лишь «прелюдией» к решительному бою на расстояниях менее 20 кабельтов.

Второй нюанс – вездесущая экономия, которой буквально душили наш флот накануне Русско-японской войны.

Ведь что такое та же пристрелка залпами? Вместо одного выстрела – извольте давать четыре. А каждый фугасный снаряд – это 44 рубля, итого – 132 рубля переплаты в залпе, считая от одноорудийного. Если выделить на пристрелку всего только 3 залпа, то с одной стрельбы одного корабля уже набежит 396 целковых. Для флота, который не смог отыскать 70 тысяч рублей на проведение испытаний основного оружия флота – новых стальных снарядов – сумма значительная.

Вывод


Он очень прост. Российский императорский флот до Русско-японской войны и в ходе нее разработал ряд документов, определяющих порядок действия артиллерии в морских сражениях. Такими документами располагали и 1-я, и 2-я Тихоокеанские эскадры, и Владивостокский отряд крейсеров. К прискорбию, по вполне объективным причинам ни один из этих документов не стал прорывом в морском артиллерийском деле, и каждому из них были свойственны весьма существенные недостатки. Ни инструкции Мякишева, ни методики Берсенева или Гревеница, к сожалению, не позволяли нашему флоту сравняться по точности стрельбы с японским флотом. Никакой «чудо-методики», которая могла бы поправить положение дел в Цусиме, к несчастью, не существовало.

Продолжение следует...

Автор:

Андрей из Челябинска